Апрель 1943 года. Блатта с семьей и несколькими сотнями евреев из гетто польского городка Избицы привезли в Собибор - один из немецких лагерей уничтожения недалеко от польской границы с Белоруссией. Тойви принимает решение и идет направо.

"Я поцеловал маму. Мне хотелось ей сказать что-то важное, я чувствовал, что мы больше не увидимся. Но почему-то у меня вырвалось: "Ну вот, а ты не дала мне вчера допить молоко. Хотела на сегодня оставить". И тогда она ответила: "Неужели ты об ЭТОМ думаешь в такой момент?" Больше я не видел ни ее, ни папу, ни брата. Вскоре я узнал, что их всех удушили газом и сожгли".

83-летний Томас (Тойви) Блатт замолкает на несколько секунд. В зале Европейского университета Кракова, где он выступает перед преподавателями и студентами, тишина - только изредка щелкает фотоаппарат или раздается чей-то глухой кашель. В десятый, а может быть, в сотый раз Блатт описывает сцену прощания с родными, диалог с мамой, который все эти годы ему мучительно хотелось переиграть. Но рассказ о Собиборе - смысл его жизни. Дань памяти 250 тысячам евреев, превращенных в пепел. И еще - дань памяти человека, которого он часто называет "мой герой".

- Я жив и сегодня выступаю перед вами только благодаря одному человеку - Саше Ароновичу Печерскому, - говорит Блатт. - Это советский офицер, руководитель нашего восстания.

Восстание узников лагеря смерти Собибор историки называют единственным успешным восстанием за всю историю Второй мировой войны. В течение одного дня 14 октября 1943 года группа заключенных убила большинство нацистов и нескольких украинских охранников, что позволило всем узникам вырваться на свободу. Многие были убиты при побеге, другие позже погибли в боях с фашистами или от рук польских националистов. 130 человек отказались бежать и были казнены на следующий день. Около пятидесяти дожили до конца войны, пятеро живы по сей день.

* * *

34-летний лейтенант Красной армии Александр Печерский вместе с другими советскими военнопленными-евреями прибыл эшелоном в Собибор из минского трудового лагеря СС на улице Широкой в сентябре 1943-го. Из 2000 человек нацисты отобрали 80 для работы, остальных удушили газом в тот же день.

Вскоре советский офицер вступил в конфликт с одним из главных лагерных начальников.

"Мы кололи пни, - этот рассказ Печерского записан на любительскую видеокамеру в 1984 году.  - Впереди меня стоял голландец - молодой человек в очках… Этот голландец не то что расколоть, он даже колун не мог поднимать, и вот Френцель (оберштурмфюрер СС Карл Френцель, третий в иерархии командования лагерем) это заметил. Подходит, становится сзади голландца, голландец поднимает колун, Френцель - плеть. Он любил бить людей так, чтобы был какой-то ритм. Я засмотрелся этой сценой, Френцель  заметил и говорит: "Сome, come".

… Я подошел, он выбирает большой пень, ставит его, показывает на часы и говорит: "Пять минут. Расколешь - пачку сигарет, не расколешь - 25 плетей". И когда я расколол этот пень, он протягивает мне сигареты с улыбкой, показывает на часы и говорит:  "4, 5 минуты". Я ему говорю: "Спасибо, я не курю". Он… уходит и возвращается с половиной буханки хлеба и пачкой маргарина. Я знал, откуда он взял этот хлеб. - Здесь голос Печерского начинает дрожать от подступающих слез. - Он его взял во втором лагере (место, где прибывшие эшелонами люди оставляли все свои вещи и одежду, чтобы затем проследовать в третий лагерь - в газовые камеры. - М.Э.) И мне показалось, что капает кровь с его пальцев, потому что хлеб привезли люди, которых всех уничтожили. И мне стало страшно, когда я увидел эти капли крови. Я сказал: "Спасибо, то, что я здесь получаю, для меня вполне достаточно". У него рука дрогнула".

Этот эпизод, мгновенно разнесшийся по лагерю, лишь утвердил подпольную группу в выборе лидера восстания. К тому же Печерский был старше большинства советских военнопленных, офицер и член партии.

План был очень простой и очень дерзкий: эсэсовцев одного за другим приглашали на примерку в мастерские, где их ждала засада. Оружие нацистов переходило к восставшим, труп убитого прятали, кровь засыпали песком и ждали следующего гостя.

"Я знал только Печерского. Все, кто участвовал в восстании, знали только его. Я не знал, кто еще участвует", - вспоминает 89-летний Аркадий Вайспапир, живущий в Киеве. Один из ближайших соратников Печерского, Аркадий Моисеевич, хорошо помнит тот день: тогда Саша дал ему задание убить двух фашистов в портняжной мастерской.

"Портные им примеряли костюмы, а мы подходили сзади с топором, - вспоминает Вайспапир. - Конечно, это страшное дело. Я потом вышел - пришел к Печерскому. "Вот пистолеты". Один ему отдал, один себе оставил. Он говорит: "Ты знаешь, Аркадий, Френцель еще жив". Я ему говорю: "Ты посмотри на меня. Я могу в таком состоянии что-то еще делать?!" Меня трясло. Это очень тяжело… Как бы я Френцеля ни ненавидел, но убить из пистолета - это одно, а убить топором - совсем другое…"

Немецкая пунктуальность помогла повстанцам: фашисты приходили в точно назначенное время. В течение часа 11 человек были убиты, однако затем не все пошло по плану: Френцель, видимо, что-то заподозрил и на примерку не явился, склад с оружием взять не удалось. Печерский призвал всех собравшихся на поверку узников бежать.

В зале Краковского университета гаснет свет, Блатт включает DVD и демонстрирует отрывок из художественного фильма "Побег из Собибора".

Рутгер Хайэр в роли Печерского с пистолетом в руках обращается к толпе узников:

"И пусть те, кто останется в живых, расскажут миру, что тут было".

Толпа бежит к колючей проволоке под огнем пулеметов, разрезает ее ножами и топорами, девушка зацепляется платьем за проволоку и судорожно пытается освободиться… Люди несутся к лесу, многие взрываются на минах…

- В фильме в принципе все правильно показано, но не совсем, - говорит потом Блатт. - Например, девушка, которая пытается отцепить платье… да не было такого! Там готовы были кожу содрать с себя, лишь бы вырваться…

В лесу выжившие разделились на группы. Та, которую возглавил Саша, пошла в леса Белоруссии и встретилась с партизанами. Впереди у них были еще полтора года войны, у Печерского часть из них - как это часто бывало с бывшими в плену - в штурмовом батальоне ("мягкая" разновидность штрафбата).

- Ты бы хотел еще раз побывать в Собиборе? - спрашивал Печерского писатель Ричард Рашке, когда в процессе работы над книгой "Побег из Собибора" он приезжал в Советский Союз. Печерский, закончивший войну без единого ордена, тяжелораненый, но "искупивший вину перед Родиной кровью", долго время не мог найти работы из-за своего "пятого пункта", и только после смерти Сталина

устроился на машиностроительный завод.

- Я бы поехал туда завтра, - отвечал Саша.

Но ему так и не суждено было побывать на месте своего подвига до самой смерти в 1990 году. Советское правительство отказывалось выпускать Печерского ни в Собибор на мемориальные церемонии в годовщины восстания, ни на суды над оставшимися в живых нацистами.

"На этот суд пригласили отца и Печерского в Германию, - рассказывает сын Аркадия Вайспапира Михаил. - Помнишь, приезжали юристы из Германии? - Его отец кивает. - Они еще отца спрашивали: "А почему вы не хотите поехать в Германию?" Отец им хорошо ответил: "Я не уверен, что вы сможете обеспечить мою безопасность". И все все поняли".

Блатт на этом суде был одним из главных свидетелей обвинения, именно тогда он лично встретился с главным обвиняемым - Карлом Френцелем.

"Я знал, что он находится в отеле, - вспоминает Блатт, - и попросил своего немецкого друга сходить к нему и добыть у него информацию, нужную для моей книги. Вскоре друг позвонил мне и сказал: "Он хочет говорить лично с тобой".

Они встретились - палач и жертва - через 40 лет после восстания. Впервые в истории узник лагеря смерти брал интервью у коменданта.

- Что вы чувствовали, когда разговаривали с Френцелем?

- Ничего. - Блатт слегка улыбается. - Если бы я что-то чувствовал, я бы не смог с ним говорить. Я понимал, что я должен общаться с ним для истории, и мне было все равно, что люди будут говорить обо мне. Точно так же и в Собиборе, когда я потерял всю мою семью, я ничего не чувствовал. Что-то предохраняло меня от всяких чувств.

В самом конце восьмидесятых границы открылись, но Печерский был уже слишком слаб, чтобы выезжать. Он умер в возрасте 80 лет в Ростове-на-Дону в той коммунальной квартире, где прожил все послевоенные годы жизни.

- Я был на его похоронах, - вспоминает Аркадий Вайспапир. - Там была семья, были люди ростовские. Его уважали в Ростове.

- Его похоронили с военными почестями?

Вопрос заставляет Аркадия Моисеевича горько улыбнуться.

- Нет. Конечно, нет.

В последние годы своей жизни Печерский все же увидел художественный фильм "Побег из Собибора", снятый по книжке Ричарда Рашке.

"Я помню, как нам переслали этот фильм, и мы пригласили домой синхронного переводчика. Он сидел рядом с дедом и переводил, - говорит Антон. - Деду фильм очень понравился".

За последние 5-6 лет благодаря усилиям российского научно-просветительского центра "Холокост" интерес к Печерскому и восстанию в Собиборе получил новый импульс.

В 2008-2010 годах вышли два издания книги "Собибор. (Восстание в лагере смерти)" под редакцией С. Виленского, Г. Горбовицкого, и Л. Терушкина и первый перевод на русский книги Ричарда Рашке "Побег из Собибора". В 2010 году режиссеры Александр Марутян и Владимир Двинский сняли документальный фильм

"Арифметика свободы", который, впрочем, до федеральных телеканалов не дошел.

"Печерский и его товарищи - это забытые герои, чей подвиг только сейчас по-настоящему оценивается историками, - говорит заведующий архивом центра "Холокост" Леонид Терушкин. - Историю Холокоста и непарадную часть истории войны очень трудно заставить изучать. Возможно, мы упустили 2-3 поколения, которые этим интересоваться уже не будут. Для тех, кому сегодня от 15, мы стараемся ликвидировать белые пятна".

Томас Блатт мрачнеет, когда с ним заговаривают о судьбе Печерского после войны.

- Я спросил его (во время визита в Ростов), есть ли у него какая-то медаль от правительства. Он ответил: "Ничего". - "Почему?" Он открыл дверь, посмотрел, нет ли кого в коридоре, и сказал: "Но ведь я же еврей".

Блатт устал, и мы прощаемся. На следующий день ему предстоит долгий путь через Польшу к границе с Белоруссией, туда, где между сосен в земле лежат кости 250 000 замученных людей. Он возвращается в это место каждый год, чтобы вновь рассказывать польским школьникам и иностранным туристам историю о нечеловеческой жестокости нацистов, о трагедии безвинно замученных евреев, о безумной храбрости восставших. И, конечно, о Саше.

Стали мы жить. Тяжело-то как было. Иной раз хоть руки на себя наложи, или голову в петлю... А все хорошо было: вернешься с работы, а вы ждете вокруг стола маму свою, желанные вы мои, родимые. Накормлю вас чем есть, поговорим - как-то легче сделается. И все поровну делили: и горе, и радость. А когда вместе, и горе - не горе...

Мама доставила отца на призывной пункт в июле. А в октябре немцы оккупировали райцентр Ошту, что в Южном Заонежье, в паре десятков километров от Вытегры. Здесь начиналась важнейшая стратегическая водная магистраль русского Севера - Мариинская система каналов, рек и озер, построенная еще Петром Великим.

Но перед тем, как этому произойти, разразилось событие, на многие годы поразившее воображение моих односельчан...

Однажды из окрестных лесов нахлынули полчища зверья: лисицы, зайцы, белки... Охваченное каким-то непостижимым для людей ужасом, зверье стремительно и сосредоточенно перемещалось через село на

 восток, явно унося ноги от чего-то страшного, смертельно опасного. Обычно робкое, на сей раз оно проявляло полнейшее пренебрежение к людям, домашнему скоту и собакам. При виде столь целеустремленного передвижения неисчислимой массы мелкого зверья, село растерялось. Люди укрылись в избах, скот - в хлевах, собаки, встретившие поначалу непрошенных гостей свирепым лаем, попрятались в конуры.

Особенно много было белок. Рыжей лавиной они накрывали избы, рябины и березы, росшие под каждым окном, изгороди, огороды и поля. Они срывались с мостов через Мегру и Коштреку в воду, тонули, но ничто не могло остановить их движение.

Позже была установлена причина массовой миграции белок: они уходили от настигающего их огненного вала, от вражеского нашествия. Тут были, наверное, белки из Латвии и Эстонии, со Псковщины и Новгородчины, из лесов Карельского перешейка и императорских парков Петербурга: Ораниембаума, Петергофа, Гатчины, Царского Села...

Паническое бегство зверушек прекратилось часа через полтора. А через несколько дней после этого село оцепенело от страшного известия - немцы в Оште, всего лишь в двадцати пяти километрах от нас...

В жизни прифронтовой полосы есть особенность, сближающая ее с жизнью в осажденном городе. Это - ожидание. Неусыпное, изматывающее плоть и дух ожидание: не вступит ли завтра противник в твое село, не вломится ли в твой дом? Ожидание бомбежек, нападения диверсионных групп - было же такое: жителей лесной деревеньки Шомозеро вырезали от мала до велика за одну ночь...

-У нас председатель сельсовета какой-то паникер был, - вспоминает мама, - решайте, говорит, бабы, коров и овец, а то немец в Оште - придет, всю скотину отберет. Не знаю, что и делать. Пошла к начальнику леспромхоза Патоличеву Алексею Николаевичу. Он мне говорит: "Ежели хочешь меня послушать, не решай корову. Решите ее, одну зиму в досыти проживете, а что потом делать? А не решите, и с молоком круглый год будете, и корова вам теленочка принесет". Вот какой хороший совет мужик дал, век его не забуду. Не корова, как бы мне спасти ребятишек - все бы с голоду померли.

Не спешите, прочитав эти строчки, осуждать паникера-председателя и восхвалять начальника леспромхоза, хотя он, безусловно, того заслуживает. Был ведь приказ Верховного, обязывающий местные власти обеспечить уничтожение всего скота, который невозможно увести, чтобы он не достался оккупантам. Так что, с точки зрения власти, председатель коштугского сельсовета действовал вполне правильно. С человеческой же точки зрения прав был, безусловно, начальник леспромхоза. Судьба обоих, кстати, сложилась одинаково: оба добровольцами ушли на фронт и погибли...

Не могу объяснить, почему девятьсот дней жизни в прифронтовой полосе ассоциируются в моем сознании исключительно с зимой - лютой, снежной, беспощадной. Может, потому, что от постоянного голода я и мерз постоянно?..

Как-то в разгар декабрьской темной ночи мы были разбужены необычным для зимы явлением - сильным, звучным, но все же и отдаленным раскатом грома. Через несколько минут раскат повторился слабее. Затем последовал третий - опять посильнее. А за ним - четвертый, и началось. Раскаты, то слабее, то сильнее, следовали один за другим. Можно было подумать, что в декабрьскую стужу неожиданно разразилась гроза.

Мы владели двухэтажным домом с утепленным чердаком - отец мой, Николай Алексеевич, слыл на селе хозяином основательным. Из окна чердака увидели, что вся западная часть ночного неба озаряется вспышками, следующими чуть позже за громовым раскатами...

Утром упоминавшийся уже председатель сельсовета разъяснил встревоженному населению, что ночью произошла артиллерийская дуэль между нашими и супостатами - так он обозвал немцев...

Вскоре народ успокоился - стало известно, что фронт остановился. Дальше, по крайней мере, до окончания зимы, не пойдет. А там, глядишь, еще и попрут немца - наши ведь тоже не станут сидеть сложа руки, к теплу что-нибудь предпримут.

Население села резко увеличилось за счет эвакуированных - в основном жителей Питера и Петрозаводска. Последний оккупирован был финнами. Открылась пошивочная мастерская, в которой шилось солдатское обмундирование, заработали мастерские по ремонту техники, лесопилка... Все эти производства обслуживались эвакуированными, в основном, женщинами - дамочками, как их полууважительно- полунасмешливо называли коштужанки. Дамочки поражали их своими модными меховыми шапочками разнообразных фасонов, муфточками, шубками, пальто и - больше всего! - ботинками и даже туфельками. Это в осенние-то грязи и зимние снега!.. Вскоре, однако, дамочки переобулись в кирзовые сапоги или в валенки, нашили и навязали себе рукавиц и варежек, приобрели теплые шерстяные платки, и в основном, уравнялись с местными женщинами. Причина для конфликтов устранилась сама собой. Жили в тесноте, но дружно. Вскоре выяснилось, что дамочки, если не обращать внимания на их городские замашки, такие же простые, душевные и трудолюбивые люди, как и местные крестьянки. Дружба завя-зывалась на годы. Не припомню, чтобы кто-нибудь из жителей Коштуг дурно вспоминал о своих постояльцах. Лет десять назад в Питере, в огромной очереди за колбасой по талонам, мне довелось разговориться со старушкой. Слово за слово, и обнаружилось, что старушка три года до снятия блокады провела не где-нибудь, а именно в Коштугах, в прифронтовой полосе. Как восторженно отозвалась она о моих земляках!.. Еле отбоярился я от ее приглашения на чай с колбасой.

- Всю войну я две работы справляла - дояркой в колхозе и уборщицей в конторе леспромхоза, - вспоминала мама. - Как устроилась в контору-то, всю ее каждый день со щелоком выскоблю... Вызвал меня однажды Патоличев и спрашивает, долго ли я намерена у него работать. "А пока не прогоните!" - "Ну тогда не ломите так, как ломите, а то вас не надолго хватит, о ребятишках своих не забывайте..." В войну нам аванец раз в неделю выдавали - по три кило ржаной, а то и ячменной муки. Бывало, городишь изгородь, таскаешь на себе еловые комли - откуда токо сила бралась? Выпьешь бутылку разбавленного молока - и весь обед. Да еще ребятишкам надо оставить - они от лесовика гостинца ждут. А лошадям нашим бедным скоко доставалось?!

Всем этим Рыжухам, Копчикам и Орликам действительно доставалось: на них пахали, боронили, вывозили собранный урожай, дрова... - всего не перечтешь. При острой необходимости их реквизировали на нужды близкого фронта. И редко когда возвращали.

В середине 1942 года в колхоз пригнали конное пополнение - несколько низкорослых, гривастых и хвостатых, раскосых, кареглазых лошадок. Городской житель, бывший в зоопарке, непременно сравнил бы их с пони.

Коштужане, отдавая должное красоте лошадок - одну из них, серенькую, ласковую, тут же нарекли Мышкой - и дивясь их миниатюрности, ломали головы, для чего их пригнали в колхоз. Они же не то чтобы груженую, пустую телегу не сдвинут с места. И откуда их пригнали?..

Лошадок, оказалось, пригнали из далекой Монголии. И выяснилось, что по трудолюбию они нисколько не уступают местным лошадям, а по выносливости и неприхотливости даже превосходят их. Переночевать в зимнем лесу для монголок было не проблемой.

Об одном эпизоде, случившемся у нее именно с Мышкой, самой терпеливой, самой доброжелательной и неприхотливой из всех монгольских лошадок, мама до конца своей жизни не могла вспоминать без горьких покаянных слез. Как-то поздно вечером мама отправилась в лес по дрова. В сани была впряжена Мышка. Желая побольше прихватить дров, мама перегрузила сани. Снег был глубокий, и лошадка не смогла сдвинуть воз, как мама ни понукала и ни уговаривала ее. И тогда мама схватила тяжелый кол...

- Не ведаю, что со мной сделалось, убью диверсантку, думаю. И убила бы, не появись из-за облаков луна. Гляжу, а из глаз Мышки слезы ручьем хлещут. Опомнилась: что же я чуть не натворила-то? На чужой сторонушке, бедная, ни за что бы головушку сложила... Упала я ей в шею, прощения попросила, плачем вместе. Про все свои беды я тогда Мышке вышептала. Наплакались. Убавила я дров, и мы вернулись домой.

Каждое утро, какая бы ни стояла погода, я отправлялся к бабушке Марии, матери отца. Бабушка Мария жила в семье младшего сына, дяди Сереги, тоже многодетной. Но когда бы я ни появился, у нее всегда находилось для меня какое-нибудь немудреное угощение. Чаще всего это был кусок отрубяника - лепешки, приготовленной из муки, ржаной или ячменной, и из отрубей - шелухи, оставшейся после размола овса. От бабушкиных отрубяников нас, ее внучат и внучек, постоянно терзал кровавый понос, но отказаться от них было выше наших сил.

Вторым нашим лакомством стала дуранда - корм для военных лошадей. Она представляла собой бледно-зеленые твердые пластины, напиленные из отвер-девшей массы, в основном состоявшей из измельченного сена и различных полезных ингредиентов. Ездовые обычно использовали листы дуранды как облучок. Лошади с удовольствием грызли их. Вскоре к лошадиному деликатесу пристрастились и мы, ребятишки. А поскольку зубы и челюсти у нас были много слабее лошадиных, то перед тем, как откусить кусочек, мы долго лизали и обсасывали дуранду.

Сбор картофеля в военные годы производился с особенной тщательностью. Ни одной, казалось, картофелинке не укрыться от зорких глаз. Ан нет! Осенние дожди или весенние воды вымывали на поверхность не так уж и мало незамеченных при уборке картофелин. Редко попадались здоровые, чаще - полугнилые, а то и совсем гнилые. Но все шло в дело. Картошка перетиралась на терке, из полученной серой массы жарили драники. В сравнении с отрубяниками и дурандой, омерзительные на вид (да и на вкус тоже) крохотные лепешки казались непревзойденным кушаньем.

В марте 1942 года за одну ночь сгорело несколько стогов сена и скирд не вывезенных на гумно снопов ржи. Утратить в конце зимы такое количество фуража и продовольствия и в мирное-то время - ЧП. Следствие установило, что от сгоревших стогов и скирд ведут в лес лыжные следы. Слухи про летучие отряды финских лыжников-диверсантов подтвердились. У колхозниц появилась еще одна трудовая повинность - охранять по ночам колхозное достояние. Покажется неправдоподобным, но, истинная правда, бабам таки удалось изловить одного диверсанта.

Чтобы обогреться, сварганить какую-нибудь похлебку и обезопасить себя от волков, голодными стаями рыскавших вокруг селений, женщины разводили костры. Однажды на огонек вышел изможденный мужчина в форме красноармейца, сказал, что отбился от своей части. Сердобольные бабы тут же завели кулеш из горсти пшена и кусочка сала. Первое, что насторожило их в поведении лесного гостя, было то, что он как бы невзначай пытался установить, какое поблизости село. Заблудившись, наверное, он желал определиться на местности. Проинструктированные особистами, бабы, разумеется, назвали не то село, в котором жили. Второе - манера красноармейца зачерпывать ложкой варево. Он черпал не к себе, как принято у русских, а от себя.

Первой на активные действия отважилась самая смекалистая и решительная из женщин, Дуся Савкина. Пользуясь тем, что гость перед едой, демонстрируя знание русских обычаев, снял шапку, она, незаметно переметнувшись ему за спину, оглушила его цепом ("На всякий случай", - объяснила она потом). Незнакомца связали, в село послали за помощью... По представлению тех же особистов председатель колхоза Анфиса Батракова отметила отважных трудоднем, а особенно отличившуюся Дусю Савкину... аж двумя!..

В декабре 1943 года на моих односельчан нагрянула напасть. Явилась комиссия по сбору продовольственных недоимок. Все, что люди вырабатывали на колхоз, государство забирало. Этого мало! Подворья облагались таким драконовским налогом, что самим крестьянам не оставалось почти ничего. В детстве не припомню случая, чтобы мы пили цельное молоко, только разбавленное - настолько, что сквозь него, как шутили, можно увидеть Питер. О сливках, сметане и масле мы, деревенские ребятишки, ведали, так сказать, исключительно визуально.

Комиссию возглавлял Яков Поземский, во всем - и внешним видом и повадками - подражавший Якову Свердлову, каким того изображали в кино: решительным, бесстрашным, зычноголосым. Говорили, что во времена Гражданской войны и даже после нее он мог убить человека только за то, что ему не понравилась его внешность. Вот такому-то злодею поручили выколачивать недоимки. Ценной мебели в крестьянских избах не водилось - все делалось своими руками. Что же описывать? Самовары и домашний скот. А у нас была еще и швейная машинка "Зингер", подаренная отцом матери перед войной. Корову удалось спрятать в колхозном стаде - председатель Анфиса Батракова шла на подобный риск.

Яков Поземский положил глаз на самовар и машинку "Зингер". Но тут мама проявила недюжинную твердость характера: выставив перед собой нас, пятерых детей, она заявила, что если самовар и машинку забирают, то пусть заберут и нас. Если же не заберут, она запрется с нами в избе и подожжет ее. Было в голосе мамы что-то такое, что смутило подручных Якова. Не обратив внимания на его грозный окрик: "Куда?" - они выскочили из избы. А у меня и сейчас, когда вспоминаю тот день, холодок проходит по коже. Коштужане были староверами, помнили еще массовые самосожжения времен церковного раскола. Слово свое мама вполне могла сдержать...

Быть может, впервые всесильный Яков Поземский отступил - самовар и машинка "Зингер" - она и сейчас в полной исправности - не описали...

Беда не приходит одна. Вторая не замедлила явиться. И от нее не смогла оборониться даже мама...

Два раза в неделю из соседнего села Мегры почтальон доставлял в Коштуги почту. В эти дни село замирало в тревожном ожидании. Люди прислушивались, не вырвется ли из какой избы вопль, полный отчаяния и безысходности. Это означало только одно - почтальон принес в избу скорбное извещение о том, что хозяин "пал смертью храбрых за свободу и независимость Социалистической Родины в боях с немецко-фашистскими захватчиками". В избу, отмеченную бедой, набивалось полно народа, как местного, так и эвакуированного. Беда, повторяю, была общей. Люди с сочувствием смотрели на новоиспеченную вдову и осиротевших ребятишек.

Нашу избу эта беда обходила стороной до января 1944 года. В начале этого месяца и в начале этого года зимний ночной гром и всплески на темном горизонте были особенно звучными и яркими и длились намного дольше обычного.

Пришло известие: Волховский и Карельский фронты перешли в успешное наступление. Вместо прифронтовой зоны наше село оказалось в достаточно глубоком тылу. Вскоре пришла еще одна новость, особенно обрадовавшая питерцев: блокада с их города снята!

Одновременно в наш дом почтальон доставил страшный треугольничек - похоронку на отца, погибшего во время упомянутого наступления. Он подорвался на мине. К миллионам вдов прибавилась еще одна, сирот - еще пятеро.

За рекой Мегрой напротив нашей избы был детдом, населенный, в основном, ребятишками из Питера. Сытно или не очень, хорошо или плохо, их кормили три раза в день, одевали и обували. Но когда маме предложили отдать двоих из нас, она твердо сказала: "Семью разобщать не позволю!"

Первое послевоенное лето. Июль. Зной. Разгар сенокоса. Словно шальные пули, свистят оводы и слепни. Бабы, завершив выкос лугов вдоль Коштреки, решили искупаться. Речка извилистая и мелкая, но есть отрезок прямой и достаточно глубокий. Покатые берега располосованы благоухающими валками свежескошенного разнотравья. Вода призывно бликует. Бабы купаются обнаженными. В контрасте с темными от загара лицами и руками их тела выглядят молочно-белыми. Худощавые гибкие тела, поразительно молодые, прямо-таки иконописно миловидные лица. Возня, визг, звонкий смех. Это и неудивительно: редко какой из купальщиц, казавшихся мне тогда пожилыми, сорок лет. Большинству нет и тридцати, остальным едва за тридцать. Маме моей, например, всего тридцать три...

Чуть ниже по течению плещутся четверо или пятеро мужчин - все калеки: который однорукий, который без ноги, который с обожженным до неузнаваемости лицом... Это все, что война вернула селу из ушедших на нее двухсот восьмидесяти семи...

Проходит время, а картина купания молодых вдов проявляется в моей памяти все ярче, выпуклей и трагичней, все пронзительней звучит чей-то растерянно-недоуменный возглас: "Бабы, от кого же мы рожать-то станем?" Все годы, посвященные мною документальному кино, я мечтал снять художественный фильм о своем военном детстве в прифронтовой полосе. Не позволили... Если бы удалось, непременно завершил бы тем же, чем заканчиваю теперь эти скромные заметки...